[МУЗЫКА] [МУЗЫКА] Теперь мы переходим — подчеркиваю — не к средней линии горизонта нашего, а к нижней. Почему серединку мы пока оставляем этой схемы, я потом объясню. Итак, получается, что у души есть способность желания. Здесь русский перевод немножко как бы смещает акценты смысловые. Это именно не чувство, что я чего-то хочу, а это импульс стремления — к чему я стремлюсь? В какой-то момент человек понимает, что он может стремиться к тому, что не продиктовано природой, а к некой высшей цели — конечная цель. Не будем эту сложную тему затрагивать, но получается, что в отличие от мертвой природы и даже от живой, от мира животных, человек может представить некую высшую цель, и более того, он даже имеет право не знать, в чём она заключается. Но он понимает, что есть нечто высшее. И это, на самом-то деле, как раз вот это делает его человеком. Потому что всё остальное, это делает его частью природы. Может быть, самым совершенным животным, может быть, больным животным, как некоторые считают, но частью природы. А вот наша способность представить высшую цель и для людей, и для природы, и для всего, причем даже тогда, когда мы неспособны еще сформулировать, в чём там дело, вот это вещь ключевая. Для Канта вот человек в этот момент рождается духовно, как особое существо. Так вот, когда мы осуществляем этот акт, мы становимся не рассуждающим животным с чувственностью и рассудком, а разумным человеком, это вот вторая ячейка нижней линии, строки, это разум. Ну вот здесь мы сразу можем сказать, что то, что нам в верхней строке было не очень понятно, как это понятие вдруг зачем-то выходит в безвоздушный мир каких-то высших реальностей, строит идеи, а вот здесь это на уровне нашей свободной деятельности становится понятнее, зачем нужно рассудку перепрыгнуть запретную границу трансцендентного. Ну, чтобы понять, для чего вообще всё это, чтобы представить конечную цель, даже если мы ее не знаем. Это очень важно. Значит, вот здесь получается, что наше стремление дорастает до высших, предельных, и вот тут разум начинает при помощи аппарата познания — а у него нет другого аппарата, что делать, — и при помощи чувственного, так сказать, материала — это тоже то, что у нас есть, — начинает строить наше представление о возможной конечной цели. И вот если мы априорный принцип конечной цели при помощи способностей разума применяем к действительности, получается свобода. Значит, здесь еще раз решительно подчеркнем, что человек живет в двух измерениях обязательно: в природе и в свободе. Причем чтобы перейти из одного в другое, ему обязательно надо выйти из одного, чтобы попасть в другое. То есть выключить законы природы, чтобы понять, что он может действовать как свободный человек, в случае моральных конфликтов это часто бывает. Я говорю «нет» даже своим собственным желаниям. Оказывается, я могу это делать, переходя в мир свободы. Но чтобы перейти опять в мир природы, я должен выключить вот эти свои волевые стремления к конечной цели и строго ограничиваться феноменами и их связью, которые с помощью собственного рассудка я выстроил, или-или. Это довольно драматичная ситуация. Ну здесь на всякий случай еще надо сказать одну вещь: что познавая природу, то есть задавая порядок чувственным феноменам, я, в общем, какие-то законы природы выдвигаю. Когда я действую как свободное существо, на самом деле я тоже выдвигаю законы, потому что если я действую произвольно, это нам кажется, вот простым людям, что если я делаю то, чего хочу, я свободен. Что хочу, то ворочу. Но по Канту это произвол. На самом деле произвол — это когда я не свободен, а когда я подчиняюсь желаниям. Какая же здесь свобода? А вот когда независимо ни от фактов, ни от желаний действую на основании того, что вот так я распоряжаюсь свободой, вот тут я свободен. Ну вот тут уже закономерность, на самом деле, как это ни парадоксально, нет противоречия между закономерностью и свободой. Только свобода сама себе задает этот закон. И этот закон Кант называет категорическим императивом. Императив — это принцип, по которому я действую, принцип определения воли, повеление. Есть гипотетические императивы по Канту, это когда я говорю себе: «Если я хочу чего-то такого вот, — и говорю, чего, — Я действую так-то и так-то». А есть такое повеление воли без всяких «если» — категорический императив. То есть всегда, при всех условиях, независимо от желания я должен действовать так. Категорический императив — это и есть способ, которым свобода себя делает свободной в действии. Далее Кант, в общем, с большим трудом пытается уточнить, а что значит задать категорический императив. Существует несколько формулировок, и кажется, все они неидеальны. Но самая знаменитая формулировка такая: если, значит, человек действует свободно, то он говорит себе: «Поступай всегда так, чтобы принцип твоего поступка мог стать общим законом». Можно еще проще сказать: то есть если ты осуществляешь свободное действие, то ты должен представить, что все люди должны именно это и делать. То есть я как бы задаю правило всеобщего поведения. Ну есть и вторая формулировка, некоторые считают ее более удачной: «Поступай всегда так, чтобы человек и человечество были для тебя не только средством, но всегда в то же время и целью». То есть, мы видим, что здесь никаких содержательных предписаний Кант не дает. Он не говорит там, что нужно делать в разных ситуациях, он говорит только, какому критерию должно соответствовать мое свободное действие. По этому свободному действию я могу общий закон предложить всем людям, чтобы они оставались свободными людьми, действовали вместе и могли стремиться к конечной высшей цели, даже не договорившись еще о том, в чем она заключается. То есть тут масса сложностей и вопросов есть, но опять, к счастью, это не совсем наша тема. Нам сейчас главное — точно понять, что человек живет в двух измерениях: природа и свобода. И есть определенные чистые принципы, по которым он и отношение к природе определяет, и отношение к свободе. Еще важно, что они никак не совпадают: или-или. Или я определяю себя свободно, на самом деле, тут рождается то, что Кант называет моралью, или я отношусь к природе и подчиняю себя законам, которые, правда, конструированы моей же деятельностью. Но не может быть совпадения природы и свободы. На самом деле, и без Канта на практике люди прекрасно понимают, что время от времени надо переключать, так сказать, вот это. Простой пример: когда судья судит человека, то, в общем, он понимает, что этот человек — часть природы, то, что в природе есть закономерности, то что он там украл какую-нибудь булочку, проголодавшись, это просто значит, что бесконечная цепочка причин привела к этому событию, и он является всего лишь звеном. Но мы понимаем судью, который щелкает переключателем и говорит: «Это природа. А мы сейчас смотрим на тебя как на свободного человека, значит, ты мог украсть, а мог не украсть. Поэтому мы судим тебя как субъекта свободы». То есть на практике, вообще-то говоря, люди никогда не отказываются от свободы, иначе они не корили бы ни себя, ни других, не пытались изменить что-то в своей жизни, то есть инстинктивно человек понимает, что он свободен. Более того, если ему философ объяснит, что он не свободен, а кругом сплошная причинность, ну, человек, если уж он не захочет удавиться, а захочет дальше жить, он всё равно будет исходить из того, что он может что-то сделать, а может не сделать. Кант вот под это инстинктивное представление подводит теоретическую базу. Итак, мир природы и свободы. Кант знаменитую красивую фразу о том сказал, что две вещи в жизни и на всём белом свете его волнуют, вдохновляют, волнуют больше всего: это звездное небо надо мной и моральный закон во мне. Вот это и есть те две вещи, о которых мы говорим. Бесконечность звездного неба — это изумление перед природой, которая открылась. Я даже понимаю, что она не может иметь конца, хотя я вижу ее всегда в конечных образах. И вот вижу конечное, а переживаю присутствие в этом физически бесконечного, и Кант вот всегда бывал потрясен этим переживанием. Ну, мы с вами, тем более горожане, редко смотрим на чистое звездное небо, поэтому это тут надо как-то вот еще усилие сделать, чтобы понять Канта. А вот еще реже, наверное, мы заглядываем внутрь себя. И редко изумляемся тому, что ведь на самом деле: я вот если чего-то не захочу, я не сделаю. но если я чего-то захочу, я сделаю, не потому, что так сильно хочется, а из принципа. Вот эта моя способность взять и сделать что-то из принципа, она Канта потрясала так же, как бесконечность звездного неба. Мне кажется, что нам это еще труднее пережить. Тем не менее, вот есть два этих переживания. Но тогда получается, между прочим, довольно неприятная вещь для человека: он подчинен природе, и значит природа может полностью игнорировать нашу свободу. Я хочу чего-то идеального, что задается моими высшими моральными целями. Я могу всю жизнь посвятить борьбе за моральные идеалы, а природе на это наплевать, она меня может смахнуть, как какую-нибудь песчинку, отмести в сторону. Здесь Кант вот вводит категорию счастья. Человек, поскольку он живет в двух мирах, что чтоб быть счастливым, надо чтобы природное и свободное как-то совпали, чтоб природа наградила его, скажем, за добродетель или, скажем, чтобы хотя бы нашла место для его моральных идеалов, а по Канту этого быть не может, потому что это параллельные миры. Волшебным образом они пересекаются, эти параллельные в человеке, но это не значит, что они сами по себе друг другу должны как-то помогать. Кантианцам первого призыва, так сказать, это тоже очень не нравилось. Шиллер, мы с ним уже знакомы, даже писал Канту письма, в общем, он был кантианцем в каком-то смысле, и спрашивал, ну неужели не может быть вот чего-то такого, где соединились бы природа и свобода? Ну, может быть, человек от природы моральный, вот такой он родился, прекрасный, благородный и красивый, что ему хочется всегда хорошего и морального? Кант с огромной неохотой ответил, что, в принципе, такое быть может, конечно, теоретически, счастливое совпадение. Шиллера это обрадовало, и вот он как-то свой концепт прекрасной души, о котором мы говорили, и построил. И он даже считал, что культура должна работать с человеком и с природой так, чтобы предельно сблизить их. Это и есть шиллеровское понятие игры, которое у Канта мы тоже встретим. Игра – это наша тренировка по сближению природного и идеального. Но Кант при этом добавил, что если мы вот будем думать про эти прекрасные возможности, то рано или поздно мы свободу будем подчинять природе. То есть мы обманем сами себя и скажем, что вот то, чего нам хочется, – это, наверное, и есть моральное, это так прекрасно и так хорошо. Поэтому Кант рекомендовал, наоборот, все время помнить, что если мне чего-то хочется, лучше посмотреть, а совместимо ли это с принципом «надо и не надо» или не совместимо. Теперь мы переходим к средней линии, к среднему горизонту, потому что соединяет первый и третий. Вот это вот вторая строка – на самом деле философия культуры, о чем мы сейчас будем с вами говорить. Полезно соотнести произведения Канта с этой таблицей. Верхняя строчка – это знаменитая «Критика чистого разума». Второе произведение по времени – это «Критика практического разума». На всякий случай поясню, что практика для Канта – именно моральное действие, в отличие от утилитарных всяких действий. И, наконец, особенно важное для нас произведение – это «Критика способности суждения». Чуть позже я объясню, почему это так называется. Есть способность души ощущать чувство удовольствия или неудовольствия, можно попроще сказать: приятное и неприятное. Это наша как бы реакция на качество, может быть, переживаний. В принципе, это совершенно чувственная наша способность, и, между прочим, Кант долгое время думал, что вот когда что-то приятное/ неприятное, нравится/ не нравится, вот тут науки быть не может, априорного принципа быть не может, потому что это все субъективно: одному нравится, другому не нравится. Ну и, может быть, в какой-то момент он подумал, а почему так получается, что произведения искусства и, шире – продукты культуры, очень часто получается так, что нравятся многим или большинству? Почему-то одно отбрасывается, другое остается. Хорошо, когда принцип полезности это может объяснить, а если он не работает? С произведениями искусства ведь часто так, что мы не можем объяснить, вот почему данное произведение – шедевр, а другой человек почти то же самое сделал, а это какая-нибудь ерунда. Если б мы могли объяснить, то все бы так писатели, художники точно так бы и делали, как положено, а так вот мы не знаем, на самом деле. Строго говоря, мы никогда не знаем, почему сбылось произведение искусства, почему оно заработало. Мы задним-то числом описываем его, теоретики искусства это умеют делать неплохо, но объяснить так, чтобы можно было повторить, нельзя, а это значит, попросту говоря, что мы не знаем, в чем секрет этого успеха. Вот, может быть, эта мысль Канта побудила. Может быть, мысль о том, что вот мы смотрим на живые организмы и понимаем, что объяснять их надо с точки зрения причинности, а на самом деле мы видим, что в живом работает другой закон, не тот, что в мертвом. В мертвом причинность – если А, то Б, а вот в живом – принцип достижения цели: чтобы А, то Б. А цель эта неизвестна ни нам, ни тому живому. Никаким этим инфузориям, ни млекопитающим, ни человеку неизвестно, зачем он должен преследовать определенные цели. Локальные на коротком промежутке – да, а по большому счету непонятно, зачем жизнь так мучается и борется за то, чтобы быть жизнью, когда можно было бы расслабиться и быть камнем там, водой, замечательно, иногда это даже хочется, чтобы это было. Это вот второй ход мысли Канта, но я думаю, что важнее даже вот то, с чего мы начинали, то, что природное и свободное несовместимы. А вдруг каким-то образом все-таки совместимы? То есть возможно ли счастье или нет? Ну, религия объясняет это. Она говорит, что в мире потустороннем счастье возможно, потому что именно пространственно-временной мир там может быть на этом уровне выключен, так сказать, и подчиняться другим принципам. Но это есть мир веры. Ни знания, ни даже чистое моральное сознание не гарантируют нам, что мы получим награду за свое добро. Скорее даже, здравый смысл подсказывает, что мы получим, так сказать, по полной совсем даже не награду, а чего-то другое. Но мы вот из принципа действуем, а на счастье только надеемся и верим, но вот у Канта возникло еще такое сомнение: а вот произведения искусства, они же нам дают как бы переживание, предчувствие счастья? Они дают нам счастье, как будто что-то сбылось. Вот это предчувствие счастья, когда мы имеем дело с прекрасным, тоже Канта как-то озадачило. И он начинает думать, в конце концов, он придумал свою третью «Критику» и в 1790-м году опубликовал ее. Можно сказать, что это первое произведение, посвященное собственно философии культуры. Мы сейчас с ним будем разбираться. Значит, у нас есть способность суждения. В принципе, она работает во всех случаях, когда мы берем понятие и подводим под него факт. Когда способности суждения нет, то Кант дает очень простое определение этой ситуации: значит человек дурак. Простое определение дурака – человек, который не может связать понятие с фактом, он глуп. Поэтому это нормальная, бытовая и научная вещь – единичный факт с общим понятием соединить. Но вот есть особый случай суждения, рефлективный, как говорит Кант, когда мы берем факты или единичный факт и видим в этом факте реализацию понятия, которого у нас нет, то есть случай переживания результатов работы неизвестного нам понятия, но в очень хорошо известном нам факте. Кант уверяет нас, что такие переживания есть, и вот те два случая, о которых я говорил, то есть переживания того, что живые организмы работают по принципу не причины, а цели, и переживания того, что художественное произведение дает нам ощущение, что сбылась цель, о которой мы даже не знаем, вот эти два случая говорят, что может быть переживание реализации неизвестного нам идеального смысла в совершенно хорошо известном нам материальном факте. Кант считает, что мы обязаны ввести понятие цели, таким образом, кроме причины, еще и понятие цели. Хотя, строго говоря, серьезные ученые не оперируют понятием цели, это из мира натурфилософии какой-нибудь древней, где вещи к чему-то стремились и так далее, а постгалелеевская наука работает с причинно-следственными связями. Тем не менее, Кант говорит, что мы должны в некоторых случаях рассуждать так, как если бы в связи причин действовала неизвестная нам цель. Это вот так, как если бы, понимается que als ob, настолько важное понятие в этих кантских рассуждениях, что потом даже один мыслитель создал als ob philosophie – философию, которая объясняет весь мир, как если бы там реализовывались некие идеальные структуры. Так вот еще раз подчеркну: минимум в двух случаях мы должны мыслить так, как если бы некая цель была реализована уже здесь и сейчас в некоем факте, когда мы рассматриваем живые организмы, особенно в их системе иерархии, и когда мы рассматриваем мир искусства. В общем, третья «Критика» Канта – «Критика способности суждения» – посвящена как раз этим двум случаям. Первая половина – это в основном о том, что биология – не есть физика, а вторая половина – о том, что искусство – это не просто чувство удовольствия и неудовольствия, а тут есть еще нечто. Значит, соответственно, расставаясь с этой таблицей, мы видим, что если я применяю принцип целесообразности при помощи особой способности суждения рефлективной к моим чувствам (приятно/ неприятно), я, в общем, выхожу в мир искусства. В этой таблице Кант не поместил мир животных организмов, но, видимо, все-таки, чтобы оставить его науке, а вот уже чистая территория, где я точно знаю, что нечто идеальное сбылось в материальном, это идеальное – не понятие науки, а некая цель, вот этот мир – это мир искусства. Поэтому вторая половина этой книги – это эстетика Канта, да часто называют этот третий том «Критики» кантовской эстетикой. [МУЗЫКА] [МУЗЫКА] [МУЗЫКА]
