[МУЗЫКА] [МУЗЫКА] Один из основных споров, который уже не первое десятилетие продолжается внутри не только лингвистики, но и психолингвистики, и нейролингвистики, и психологии даже более широко, биологии, это — каково соотношение того, что мы получаем с геномом, и того, чем мы обогащаемся, уже живя, то есть с находясь под воздействием среды, в том числе и культурной среды. Когда мы говорим о происхождении языка или о том, как маленький ребёнок умудряется овладеть своим первым языком, которому его никто не учит, то встаёт вопрос: это что, гены у нас такие замечательные, что всё уже там заложено, и просто, когда ребёнок рождается и попадает в языковую среду, это начинает как бы прорастать? Так считает Хомский и его школа генеративистики. Они прямо пишут: «Всё уже там». Это как бы зерно, которое уже содержит всю информацию о том цветке или дереве, которое из него вырастет. Вы его просто сажаете в правильную почву, в нашем случае эта почва — это языковая и социальная среда. Если вы сажаете его в правильную почву, поливаете и освещаете солнечными лучами, то есть он слышит человеческую речь, видит и воспринимает человеческое общение, то этот росток прорастает. Вот это одна точка зрения. Есть другая точка зрения, её придерживаются все другие лингвисты, принадлежащие к другим школам, психологи и биологи. Они в основном биологи, не генетики. И они говорят следующим образом: «Ну а что удивляться, вот ребёнок родился, и вот он слышит то, что говорят и запоминает». Мой вопрос был бы: в каком смысле запоминает? Он что, диктофон? У него просто это всё записывается, и поэтому он знает язык? Я вам отвечаю — это точно не так. Потому что, если бы у ребёнка не было врожденных генетических механизмов, содержащих универсальные базовые принципы языка, он не смог бы освоить такую сложнейшую систему, которой является человеческий язык, за два-три года, ему понадобилось бы лет 100 без питья и сна, поэтому это точно не так. Но спор этот идет, и этот спор — не кухонная беседа, у каждого есть свои аргументы. У нас есть методы, способы и парадигмы, которые мы используем для того, чтобы доказывать ту или иную точку зрения, в частности, и я сама, и моя лаборатория, и аспиранты, и мои коллеги, сотрудники этим занимаемся уже много лет. Встаёт в связи с этим вот ещё какой вопрос: а мы от животных-то отличаемся всё-таки чем? То есть мы такие же, как говорил Дарвин, такие же, как и все остальные, только намного сложнее, то есть наше отличие не в качестве, а в количестве. Мы умеем то же, что другие, только гораздо лучше. Мы быстрее, умнее, сложнее. Это одна точка зрения. А другая точка зрения — нет, мы вообще другие. Что-то произошло в эволюции, в ста кавычках скажу «некие мутации». Почему в кавычках, потому что мутации происходят всё время, поэтому я когда говорю слово «мутация», я имею в виду метафорически. Произошли какие-то события, которые так рванули эволюцию, так повернули это всё, что мы стали вот такие, не такие, как все другие. Тем не менее, эти исследования продолжаются, и, например, наша коллега, очень известная, Гибсон ещё в 1990 году говорила то, что мы сейчас готовы повторять всё время, хотя с тех пор столько лет прошло. «Как только я решу, — она писала, — что какой-то признак присущ только человеку и радостно думаю — вот, вот это то, что наше, у других этого нет, тут же появляется опровержение. Оказывается, что другие могут много чего другого». Например, если мы будем говорить о птицах. Птицы, я повторяю, они уж так далеко от нас находятся на эволюционном пути, я повторяю — это вообще параллельно, какая-то другая эволюция. Но если мы посмотрим, что они умеют, то у птиц мы можем найти как бы слоги, как бы фразы, даже диалекты. Потому что птицы, живущие в разных частях Земли, например, вороны, живущие в Канаде, и вороны, живущие в Подмосковье, они, конечно, не перестали быть воронами, но их сигналы, их вороний язык, так сказать, он отличается. У них есть даже пиджины. Пиджин — это некий промежуточный язык, лингвисты знают, который начинают использовать, когда между собой говорят люди, говорящие на разных языках. Если представить себе, что вороны из Канады и вороны из-под Петербурга начнут общаться друг с другом, у них появится некий такой промежуточный язык для того, чтобы они всё-таки друг друга могли понимать. У них есть даже что-то вроде литературного языка, как бы тот, который будет понятен разным вариантам, в данном случае ворон, для общения с соседями. У них есть даже некий персональный сигнал — когда он поёт или кричит какой-то кусочек такой, то это он объявляет: «Меня зовут Петя Иванов». То есть некоторая подпись акустическая. Когнитивная компетентность животных невероятна. Если мы обратимся, специально обратимся к как бы низко организованным видам животных, хотя это «низкое» я беру тоже в сто кавычек. Например, поговорим о муравьях. Кстати, знает ли кто-нибудь из вас, сколько лет живут на этой планете муравьи? Я думаю, что большинство не знает, я вам сообщаю — 200 миллионов лет. В связи с этим задаю вопрос: во-первых, что же они не поменялись за эти 200 миллионов лет? Поскольку я не только лингвист и психолог, но и биолог, я знаю, как отвечать на этот вопрос: а зачем им меняться, они хорошо приспособились к своей экологической нише, и всё с ними в порядке. Но, всё-таки, почему за 200 миллионов лет они не поменялись? Мой вопрос не снимается моими знаниями. Если мы посмотрим на муравейник, посмотрим, что они умеют, то мы видим там невероятные умения. Например, они способны выучить язык другого биологического вида, они могут мимикрировать и общаться на этом языке с другими животными, не только с соседним муравейником, где живут их конкуренты и, возможно, враги, но и вообще с другими биологическими видами. Они понимают язык других, у них есть способность генерализации сигнала, то есть они берут как бы слово из других языков от соседей и его как-бы переводят на свой язык. У них есть невероятная способность быстро оценивать текущую ситуацию. Подумайте, ведь у них же есть военачальники — муравьи, у них есть роли, у них есть солдаты, есть рабочие, есть главные, есть второстепенные. На этот вопрос вы могли бы мне сказать: «Ну хорошо, да, это гены у них, гены, они выросли с этими знаниями того, как себя ведет военачальник». Это не так, потому что меняется ситуация, ситуация меняется всё время. Некие пограничники стоят на страже рубежей своего муравейника и вдруг видят, что надвигается враг. Они подают сигнал. Хотелось бы понять, что это за сигнал, который мобилизует весь муравейник. Например, говорит войскам: «Двигайтесь сюда, с этой стороны муравейника мы должны все встать и защищать свой дом». Какие тут могут быть гены? Это очень быстрая и виртуозная оценка ситуации, это суворовы какие-то. Как это вышло? Они легко оценивают место и глубину понятий «свой» — «чужой» в зависимости от быстро меняющегося многофакторного пространства. Говорю вам прямо — для этого нужен очень серьёзный мозг. Этого мозга у них нет, у них маленький и относительно простой мозг. А как же это вышло? Полагается говорить о так называемом распределённом мозге. Более того, это животные пользуются языками разных модальностей: и звуковым, и языком тела, и химическим. Они, например, могут превратиться, как бы переодеться в химию врагов. У них есть варианты социального устройства у одного и того же вида. У них есть способность как бы переодеться в другую химическую одежду и превратиться в муравьёв, которые живут у врага, то есть это муравьи-разведчики. Чем они делают это всё? Как это получается? У них очень сложное социальное устройство, они овладевают чужим имуществом с целью экономии энергии. У них есть рабовладение, скотоводство, землевладение. Они выращивают тлей и доят из них молоко. Они выращивают типа мха, в общем, какие-то растения, чтобы долгими зимними вечерами можно было закусить. У них есть хорошее представление о том, как устроен социум свой и чужой. У них есть химическое оружие, то есть они могут притвориться, скажем, мёртвыми. Их притащат в качестве еды, в качестве запасного белка в другой вражеский муравейник. Они некоторое время будут вести себя так, как будто они вообще не живые. После этого они что-то включают в своем организме, становятся камикадзе и взрываются вместе с муравейником, между прочим, нарушая главные принципы существования живого. Как это может быть? Что за «распределённый мозг»? Почему они готовы рисковать собой, нарушая врождённую нашу способность к защите собственной жизни? Я говорила о муравьях, как, пожалуй, наиболее экзотическом примере того, как много умеют и другие наши соседи по планете, даже те, у кого мозг представляет собой почти и не мозг, то есть очень маленькую часть их организма. Как же много умеют те, кто на эволюционной лестнице находится выше! А если мы поднимемся совсем высоко и будем говорить о приматах, о слонах или о дельфинах, мы будем поражены, как много умеют эти существа. Это, кстати говоря, можно было бы и даже вычислить, просто посмотрев на их мозг. Это очень большой и сложно организованный мозг. Так что мы, когда так гордо смотрим на соседей по планете, считая, что только мы и есть интеллектуальные такие чемпионы, то это мы думаем зря. Другие умеют много чего. Например, я работала с дельфинами, и я могу вам сказать, что ещё неизвестно, кто за кем наблюдает — мы за ними, или они за нами. Это я знаю точно. Когда вы смотрите в глаза дельфинам, вы видите там ум, остроумие и даже иронию. Это существа, у которых есть юмор, у которых есть мудрость. Это видно, когда ты смотришь им в глаза. Поэтому, завершая этот кусочек нашего разговора, я хочу сказать, что мы не должны высокомерно смотреть на соседей по планете, они могут иметь много такого, о чём мы не можем даже мечтать.
